Дизайн

А далее мне снится новый сон: учёный открывает всезакон,
его глаза устали — и прозрели сложнейшую симметрию миров,
структуру бытия — его любовь, его канон и соло на свирели.
Как музыка, структура началась, на миллион сторон себя раскрыла,
и всё объяла, и прешла, смеясь, и этим смехом всё преобъяснила.
И воздух уподобился воде, такой гранёной, выпуклой вначале,
такой зелёной пламенной звезде,
и всё, что есть, и нет чего нигде, его глаза прозрели — и узнали.
— Теперь, когда мы видим, — говорит, — пока мы бредим — надо
строить город.
Он жжёт меня как голод, он царит повсюду, как единый голос хора.
Труд отменив, конструкция сама себя возводит по модели чуда.
Эй, выходи, устрой свои дома! И город вышел сразу отовсюду.
Стремится в землю, из земли растёт, и по воде торопится и вьётся,
и огненные лестницы ведёт внутри всепонимающего солнца.
Колонны это или корабли, цветы ли, арки, белые гирлянды?
Преодолев сомнения земли, сквозь небо провели его гиганты.
На всякий миллион любых сторон подброшен, погружён и безоружен —
мы видим город-гору, город-сон, он будет вознесён и не разрушен.
Он всеоткрыт, и все в него придут.
Учёный говорил вот так, и тут
ответил друг безродный, беспородный, прикинувшийся внутренним
жильцом,
безвидный, полустёртый, как набросок с ничем не примечательным
лицом:
— Здесь негде жить, —
из утренних теней он выделился в чёрный отголосок:
— Уродство станет явным. Светлый город отменит тьму, и нас
отвергнет с ней. Прозрачен умозрительный каркас, незрим его невиданный строитель.
Пусть этот город исправляет нас. Давай назначим каждую обитель
на сотни вёрст туда или сюда и памятником высшему закону,
и вечным местом страшного суда.
Когда войдут виновные сюда,
их здесь осудит каждая колонна,
рождённая в блаженстве, без труда.
Я вижу горы сквозь твои заборы, пусть мы за них не выйдем
никогда. И город отвечает, не виня: «Вы вспышки разобщённого огня,
что некрасив, но счастлив до предела.
И сквозь твои законы и суды я тоже вижу горы и сады
и совершенство чёрного на белом». Мы люди, а не судьи. Нет руки, которая карает.
Языки трепещущего пламени, как тени, качаются на чудных площадях,
потрескивают, машут, шелестят, восходят и нисходят по ступеням.

Е. Боярских.
26 октября 2020.
110111, 110110

Из романа «Игра в бисер»

Он поднялся, подошел к окну и посмотрел вверх, где среди плывших облаков повсюду проглядывались полосы совершенно ясного ночного неба, полного звезд. Поскольку он не вернулся сразу же, гость тоже встал и подошел к окну и к Кнехту. Магистр стоял, глядя вверх, и, ритмично дыша, впивал в себя прохладно-легкий воздух осенней ночи. Он указал рукою на небо.
— Посмотри, — сказал он, — на этот облачный ландшафт с полосками неба! На первый взгляд кажется, что глубина там, где всего темнее, но тут же видишь, что это темное и мягкое — всего-навсего облака, а космос с его глубиной начинается лишь у кромок и фьордов этих облачных гор и уходит оттуда в бесконечность, где торжественно светят звезды, высшие для нас, людей, символы ясности и порядка. Не там глубина мира и его тайн, где облачно и черно, глубина в прозрачно-веселом. Прошу тебя, взгляни перед сном еще раз на эти заливы и проливы со множеством звезд и не отмахивайся отмыслей или видений, которые, может быть, у тебя при этом возникнут.— И позволь мне добавить еще несколько слов, — тихим голосом заговорил снова магистр Игры. — Мне хочется сказать тебе еще кое-что о веселости, о веселости звезд и духа и о нашей касталийской разновидности веселости. Ты не любишь веселости, вероятно, потому, что тебе пришлось идти дорогой печали, и теперь все светлое, всякое хорошее настроение, особенно наше касталийское, кажется тебе пустым и ребяческим, да и трусостью, бегством от ужасов и бездн действительности в ясный, упорядоченный мир чистых форм и формул, чистых, отшлифованных абстракций. Но, дорогой мой печальник, пускай происходит такое бегство, пускай будет сколько угодно трусливых, робких, играющих чистыми формулами касталийцев, пускай даже их будет у нас большинство, — это ничуть не отнимает у настоящей веселости, веселости неба и духа, ни ее ценности, ни ее блеска. Невзыскательным и мнимовеселым среди нас противостоят другие, люди и поколения людей, чья веселость — не игра, не поверхность, а серьезность и глубина. Веселость эта — не баловство, не самодовольство, она есть высшее знание и любовь, она есть приятие всей действительности, бодрствование на краю всех пропастей и бездн, она есть доблесть святых и рыцарей, она нерушима и с возрастом и приближением смерти лишь крепнет. Она есть тайна прекрасного и истинная суть всякого искусства. Поэт, который в танце своих стихов славит великолепие и ужас жизни, музыкант, который заставляет их зазвучать вот сейчас, — это светоносен, умножающий радость и свет на земле, даже если он ведет нас к ним через слезы и мучительное напряжение. Поэт, чьи стихи нас восхищают, был, возможно, печальным изгоем, а музыкант — грустным мечтателем, но и в этом случае его творение причастно к веселью богов и звезд. То, что он нам дает, — это уже не его мрак, не его боль и страх, это капля чистого света, вечной веселости. И когда целые народы и языки пытаются проникнуть в глубины мира своими мифами, космогониями, религиями, то и тогда самое последнее и самое высокое, чего они могут достичь, есть эта веселость.

Г. Гессе

Усталость слышит красоту. Вниманье дышит, в нём растут сон-травы — сны травы, их шёпот, щёкот различай, невинность луга, неба чай — зелёный, белый — целый чан, предлинный ливня дивный час, счастливое сейчас. Есть у меня китайский таз, которому почти сто лет, как солнце блёклый жёлтый свет, на дне которого поля, две ржавых дырки и земля далёких вечных гор. Китайский лев десятки лет хранит обрывки изолент. Нальёшь туда горячих вод — и вот волна, как дрожь, идёт, тогда на дне его цветёт волшебный розовый миндаль, отбитая эмаль. Помятый тазик для посуд, на дне которого приют, уют ржавеющих миров, соцветия даров. Побитый тазик для утрат, внутри которого дымят дымы домов, дымы умов, сквозной весны покров. Он хлам. Он храм. И по краям, и по углям, и по огням почти невидимой земли танцуют журавли. Перекати-поводырям апреля нужен сладкий звук и абсолютный дух. Когда их слух услышит нас? В кладовке ждёт китайский таз, мы нарисованы на дне, прислонены к стене. Мы ожидаем в тайнике, когда, смешавшись налегке, вода, и грязь, и сон, и сор откроют наш простор, когда, смутившись, страсть, и жесть, и пыль, и соль — вся эта смесь — нам скажут всё как есть. Они расскажут — а потом оставят всё как есть.

Е. Боярских.
17.04.2021. 08.40

Продолжение следует

Я говорю вам: научитесь ждать!
Еще не все! Всему дано продлиться!
Безмерных продолжений благодать
не зря вам обещает бред провидца:
Я говорю вам: научитесь ждать!
Еще не все! Всему дано продлиться!
Безмерных продолжений благодать
не зря вам обещает бред провидца:
возобновит движение рука,
затеявшая добрый жест привета,
и мысль, невнятно тлевшая века,
все ж вычислит простую суть предмета,
смех округлит улыбку слабых уст,
отчаянье взлелеет тень надежды,
и бесполезной выгоды искусств
возжаждет одичалый ум невежды…
Лишь истина окажется права,
в сердцах людей взойдет ее свеченье,
и обретут воскресшие слова
поступков драгоценное значенье.
возобновит движение рука,
затеявшая добрый жест привета,
и мысль, невнятно тлевшая века,
все ж вычислит простую суть предмета,
смех округлит улыбку слабых уст,
отчаянье взлелеет тень надежды,
и бесполезной выгоды искусств
возжаждет одичалый ум невежды…
Лишь истина окажется права,
в сердцах людей взойдет ее свеченье,
и обретут воскресшие слова
поступков драгоценное значенье.

Б. Ахмадулина.

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

Достигнутого торжества
Игра и мука —
Натянутая тетива
Тугого лука.

Б. Пастернак

Из романа-притчи «Сиддхартха»

«Когда человек ищет, — сказал Сиддхартха, — случается, глаз его видит лишь то, что он ищет, и он не в состоянии ничего найти, не в состоянии ничего воспринять, ибо думает всегда лишь об искомом, имеет цель, одержим этой целью. Искать — значит иметь цель. А вот находить — значит быть свободным, распахнутым настежь, не иметь цели. Ты, досточтимый, верно, и впрямь искатель, ведь, стремясь к своей цели, не видишь того, что совсем рядом, у тебя перед глазами».

Г. Гессе